Александр Эдигер. Игры со смертью

[Андрей]

«Отечественные записки»: Александр Владимирович, почему вы стали патологоанатомом?

EDIGER.png

Александр Эдигер[1]: Патанатомия, или, точнее, общая патология, — самая интересная область не только в медицине. Это вообще самая интересная область знания. Я так думаю. А после тридцати лет в патанатомии и семи тысяч вскрытий результат такой: если вы смотрели американский фильм Alien, там есть некий персонаж... Так вот, боюсь, что с так называемой общечеловеческой точки зрения я alien.

Но поверьте, если я приведу вас в секционный зал, поставлю рядом и начну рассказывать обо всем, что вижу — от первого разреза до последнего, — вы тут же обо всем на свете забудете, вам будет бесконечно интересно, вы немедленно избавитесь от ряда заблуждений... Впрочем, последние несколько лет я уже не практикую.

ОЗ: А чем вы занимаетесь сейчас?

А. Э.: Исследовательской работой. Экспериментальной и клинической фармакологией.

ОЗ: Что конкретно вы исследуете?

А. Э.: Несколько направлений. В первую очередь — испытания противоопухолевых препаратов, во вторую — игры с болью.

ОЗ: Что вы называете «играми с болью»? Вы психологический аспект боли имеете в виду?

А. Э.: Ни в коем случае, я имею в виду фундаментальные физиологические аспекты и фармакологию боли и обезболивания. Любая фармакология — это игра, пробы и ошибки. Модель в целом напоминает (это не я придумал) пульс-терапию: дали лекарство — подождали, дали — подождали. Эксперименты с дозами, интервалами, путями введения — это непростая и безумно интересная работа.

ОЗ: Влияет ли как-то на ваше отношение к смерти тот факт, что вы являетесь мастером масонской ложи?

А. Э.: У масонов принято относиться к смерти как к этической категории. Смерть, которая должна произойти, связана с понятием «высокое», она высокоэтична.

Лет десять тому назад в автобиографии я описал свои собственные похороны. Ритуальные, разумеется. Дело было в Израиле в 1993 году. Я проходил искус на третью, мастерскую степень Шотландской ложи. Мастерская степень — это колоссальная честь, она означает твое признание, ты допущен уже практически ко всему. Я выучил урок и примерно представлял, о чем меня будут спрашивать, что мне делать, но вышло нечто невозможное. Неожиданное. Я прихожу в наш уединенный домик — ложа, простите, на кабинку, из которой выглядывают театралы, не похожа. Ложа — это дом. Итак, вхожу, и мне братья с ходу говорят: «Раздевайся!» «Совсем?» «Совсем». Ладно. Меня укладывают на носилки, заворачивают в саван, физиономию закрывают лоскутом и говорят: «А теперь закрой глаза и расслабься». Меня несут, загружают в машину и куда-то везут. Прошло около часа. Везут. Сплю. Думаю. Опять сплю. И вот вынимают меня оттуда бережно — и куда-то погружают. Откидывают мне лоскут с лица, и я вижу, что я... в могиле. Летняя ночь. И я вижу пейзаж: оливы, громадные, чуть ли не двухметрового обхвата. И вокруг могилы — братья — 13 рыцарей с клинками. Они рассказывают мне о смерти, и каждый наносит легкий укол — острием клинка — в лоб, в надглазья, в сердце... Каждый из них говорит со мной о смерти — о госте, о вестнике, о друге. На старом английском. Потом меня опять пеленают, поднимают и везут. Я одеваюсь, мы все в смокингах, у нас торжество — новый мастер инициирован. Передать не могу, что творится, приехали десятки гостей из Англии, из Америки, отовсюду, высоких степеней — ложа была высокого уровня. Белый стол, все замечательно, вино, мясо, тосты, и вдруг мой патрон и друг, досточтимый мастер Кейт Гарднер, говорит:

— А тебе не интересно, где могила-то была? — я, совершенно обалдевший от происходящего, вяло отвечаю:
— Очень интересно, — и получаю немыслимое, невозможное:
— В Гефсиманском саду!

Вот такая история. Оказывается, Великая ложа договорилась с арабской частью Иерусалима — и видел я оливы, которые, возможно, росли еще во времена Спасителя.

ОЗ: Есть ли у масонов специальные посмертные ритуалы? Одинаково ли провожают в последний путь простого масона и «самых посвященных», элиту?

А. Э.: В братстве смерть всех уравнивает. Брат остается братом — в жизни и в смерти. Князь Вяземский, хороня Пушкина, положил в его гроб белую перчатку — попрощался с братом.

ОЗ: Вы как-то определяли отношение масонов к смерти как надрелигиозное. Это такая масонская инновация?

А. Э.: Я осторожно предположу, что любые инновации в отношении к смерти вряд ли возможны, за последние две тысячи лет уже много надумано и наговорено о ней — включая творческую обработку того, что было сказано ранее. Масоны используют, что называется, «избранные места», метатеоретическую комбинацию разных воззрений на смерть. Главная идея состоит в том, что смерть с этической точки зрения хороша, ожидаема. В смерти нет Зла. Да здравствует смерть! Это означает, что в отношении к ней нет ужаса, нет избегания, что вполне логично, учитывая направленность масонства на улучшение себя самого.

ОЗ: Почему важно как-то относиться к смерти и нужно ли это вообще? Большинство людей старается избежать этого отношения в принципе. Человек говорит: «Я еще молодой, зачем мне думать о смерти?» Интересно, что и люди старшего возраста — 50— 60 лет — заявляют: «Нет, я об этом не думаю, я еще собираюсь пожить». Это инфантильный уход от рефлексии на тему смерти?

А. Э.: Нет, здесь нет инфантилизма. Стремление уйти от мыслей о смерти вполне физиологично и нормально. Познаваема ли смерть? Нет, по-видимому.

Один мой знакомый психолог сказал мне: «Ты купаешься в смерти». «Только поэтому я и живу», — ответил я. Чрезвычайно интересно жить, когда ты поглощен изучением смерти. Мы живем антитезами, и вот эта антитеза просто восхитительна. Роза пахнет, и она покрыта капельками росы, и она совершенно особенная после того, как ты, например, вскрыл двенадцать трупов в течение дня.

Про смерть можно говорить бесконечно. Смерть, кроме всего прочего, — это потрясающий материал для познания жизни. Смерть — это есть результат массы биологических процессов, которые не могут быть познаны без познания финального результата. Отматывая пленку назад по времени или по последовательности событий, патологоанатом может рассказать о человеке почти все.

ОЗ: Существует ли в этом определенная эстетика? Эстетика смерти для вас лично?

А. Э.: Эстетика смерти? Сложно. Я глубоко убежден в том, что эстетизация смерти или, вернее, поиск эстетики смерти — это защитная реакция. Никто из людей так называемого цивилизованного мира с наличием смерти, с ее соседством, с ее обыденностью примириться не может. Смерть — это факт, или понятие, к которому ни один человек не может относиться безразлично. У человека всегда будет какая-то реакция на мысль о собственной смерти. Это может быть реакция вытеснения, это может быть реакция Вальсингама в пушкинском «Пире во время чумы»... («Хвала тебе, чума!»). Реакция и отношение влекут за собой действия, иногда превращающиеся в ритуалы. Игры со смертью. Здесь возникает эстетика. Попытки эстетизировать смерть неизбежны и, по-видимому, естественны. Большая часть этих попыток базируется на непонимании, смешанном со страхом. Эти две вещи — непонимание и страх — друг друга хорошо питают.

Смерть — это существенный компонент культуры, причем культуры повседневной, постоянный и пронизывающий всю нашу жизнь. В первую очередь выработкой отношения к смерти призвана заниматься религия. Но даже когда и если религия создает парадигму некоего отношения личности к смерти как концепта, общество все равно так или иначе вынуждено адаптировать себя к идее смертности обыденной, к ежедневной, непременной статистической убыли своих членов.

То, что происходит в современном обществе в отношениях со смертью, здесь и сейчас, на мой взгляд, — нечто парадоксальное и странное. Эта нелепая ситуация в отношениях со смертью, на мой взгляд, возможна как раз сейчас, когда личная свобода является доминантой, абсолютной ценностью. Это ценность, от которой никто сейчас не рискует отъесть даже малюсенькую часть. Между тем у человека с реализованной личной свободой гораздо больше шансов умереть, чем у человека, стиснутого некими рамками. Свобода сегодня зиждется на потреблении. У гуляющего «в центре» москвича, который может объесться омарами или влить в себя несколько литров двадцатилетнего виски, шансов умереть ровно от этого (то есть в результате реализации возможностей потребления) гораздо больше, чем у скромно питающегося рабочего в Замкадье. Мы сегодня говорим о свободе не как о романтическом постулате, а как о реализуемых возможностях, включая возможности самоповреждения.

ОЗ: Получается любопытно. В архаическом мире, отчасти в мире людей, живущих по принуждению, смерть, по выражению Галена, — это часть жизни. Есть жизнь, и есть ее логическая часть — смерть. Как мы сейчас знаем, апоптоз начинается довольно рано. А сейчас смерть — это не часть жизни, а часть свободы.

А. Э.: Пожалуй, да. Такова эволюция наших отношений со смертью: смерть как часть свободы. В этой связи очень важны отношение к суициду и отношение к эвтаназии. Я несколько лет тому назад стал одним из соавторов законопроекта по эвтаназии в России.

ОЗ: И что вы думаете про эвтаназию?

А. Э.: Я глубоко убежден в том, что это абсолютно неотъемлемое право человека.

ОЗ: Но закон об эвтаназии вряд ли будет принят?

А. Э.: Такова политическая ситуация. Принятие подобных законов в современной России невозможно. Нынешняя Россия — это страна, находящаяся под мощным клерикальным влиянием, причем я имею в виду не только православие, но и другие конфессии.

Сегодня мы — ввиду большой социальной и религиозной пестроты и в силу отсутствия традиции договариваться — просто не сможем выработать взгляд на смерть, приемлемый для абсолютного большинства людей. Лично я считаю, что право на эвтаназию является неотъемлемым правом человека, что в ряде медицинских ситуаций он нуждается в помощи — именно в этом виде помощи.

Перед ликом смерти все равны. Увы, в большинстве случаев мы умираем точно так же, как умирали наши предки. В муках, мучая заодно родных, крайне неэстетично, крайне не вовремя. Что может быть лучше внезапной смерти?

ОЗ: Самая главная проблема у нас оформляется так: что называется «прекращением терминального состояния», где граница того, что называется assisted death? И кто определяет эту границу?

А. Э.: Для прекращения терминального состояния есть два способа: первый — это ввести нечто активное, прекращающее жизнь, а второе — отключить системы жизнеобеспечения. По поводу второго был у меня однажды показательный диалог с диаконом Андреем Кураевым на радио Би-би-си. Г-н Кураев начал рассуждать в привычном духе: если выключить аппарат жизнеобеспечения, то это называется «эвтаназией». Это распространенное мнение многих людей, незнакомых с проблемой. Само слово «эвтаназия» обозначает «хорошая смерть». А если терминальному больному просто отключить аппарат, то во многих случаях он будет умирать неделю, и это будут крестные муки, возможно, в комбинации с ощущениями Жанны д'Арк. Ни о какой достойной смерти, безболезненной, без мук, в данном случае речь не идет. Речь в данном случае идет о том, что у пациента начинают постепенно падать жизненные показатели, а врачи, благословленные священниками, просто перестают его лечить. С этической точки зрения это полный бред, созерцательное палачество. Альтернатива этому — активная эвтаназия строго как исполнение личной воли больного при врачебном вердикте-прогнозе. В таком контексте, по-моему, трудно не признать, что эвтаназия — это важнейшая возможность реализации личной свободы.

ОЗ: Это все хорошо с точки зрения нейтральной социальной этики. Но понятно, что для религиозного человека или человека, имеющего хотя бы квазирелигиозные убеждения, у этой личной свободы есть очень серьезные ограничители в виде религиозных постулатов, норм и т. д. В результате примерно понятно, что хочет сказать Кураев. Он имеет в виду следующее. Если человек сказал: «Буду помирать, отключайте», он нарушает Божий промысел, совершает грех (само)убийства. А в тех случаях, когда он этого не сказал, то получается, что этот грех совершает за него врач. Тут, конечно, есть некоторая проблема.

А. Э.: Для людей церкви это вполне ожидаемо, они основываются на догматах. И при малейшей попытке дискуссии на эту тему они вынуждены жестко их придерживаться. При этом неизбежно всплывают однотипные вопросы. Пример: в христианстве есть понятие промысла Божия. Означает ли это, что гнойный перитонит — это промысел Божий? И надо ли мне с перитонитом в таком случае бороться? Означает ли, что любое страдание — болезнь, симптом, травма — промысел Божий? Что любой борющийся с этим промыслом аморален и безбожен? Ведь тогда получается, что любая попытка врачебного вмешательства нарушает Божественный замысел. Это полное безумие, полное, но в проблему никто и не пытается вникнуть по-настоящему. Представьте себе, что вы попадаете с болью в животе в больницу. И Бог (или Божий промысел) внезапно сосредотачивается на кончиках пальцев ординатора, который пальпирует ваш живот. Если он чего-то недопальпирует и при этом недодумает — ваша жизнь кончена: пропущенный перитонит — это фатально. Или, напротив, испугается и залезет ножом в нейтральный живот — тоже будет очень плохо. Если всерьез говорить о руках щупающего ваш живот маленького ординатора как инструменте промысла Божия, то для меня это уровень обсуждения, куда лезть бессмысленно, — я просто слаб.

ОЗ: Да, тут не договоришься.

А. Э.: Не договоришься — это мягко сказано... Впрочем, не исключено, что любая система догматов лучше, чем ее отсутствие.

ОЗ: Существует большая культурная тема: смерть — это рождение наоборот.

А. Э.: Это крайне интересная тема. Известно, что когда ты приближаешься к моменту смерти, природа немного помогает, что ли, человеку. Ему становится легче. Наступает предагональное состояние, особенно часто это бывает у кардиальных больных или у тех же терминальных раковых больных. Бывает, что в какой-то момент наступает реальное облегчение страданий. Например, при раке головки поджелудочной железы. Там ведь не просто боль, а боль в комбинации со рвотой, желтухой и страшным зудом по всему телу. Это кошмар, тут одним морфином не обойдешься. Опиаты, тот же морфин, в этом случае малопригодны — трудно снять рвоту препаратом, который сам по себе вызывает рвоту. Нужно отключать сознание и держать человека на управляемом дыхании. Это нереально, никакой хоспис не может себе этого позволить. Обычно при выводе из этого состояния больные, проснувшись, живут очень недолго и в муках. Но вот примерно часов за шесть до смерти зуд и боль вдруг проходят, это называется самоподготовка к смерти.

ОЗ: Это механизм, заложенный в самом организме для таких терминальных состояний?

А. Э.: Так называемое состояние здоровья состоит из огромного количества так называемых доминант. А тут эти доминанты затухают и исчезают. Происходит центральное автообезболивание. Такие больные редко бывают благостными, потому что симптомы никогда все не уходят полностью. Но наступает безразличие — от чудовищной усталости. Можно даже сказать, что хороший умирающий раковый больной — очень уставший. Забываясь сном, он ждет своего последнего сна. Я бесконечно уважаю врачей, работающих в хосписах, я имел честь быть знакомым с Верой Миллионщиковой, руководителем Первого московского хосписа, и никогда не забуду ее фразу: «Мы — акушеры, только — с этого света на тот». То, что они делают, — это акушерство без изъятий, где очень много ритуалов, очень много этики, психологии и многого другого. Еще аспект: есть умирание, и есть смерть. Мы боимся и того и другого.

ОЗ: Мы боимся боли и страдания.

А. Э.: Боль состоит из двух компонентов: из боли как таковой и страха перед ней. Это означает, что максимум знаний о боли сулит снятие, в некоторой степени, страха перед ней и означает частичное, а возможно, и полное обезболивание. Пример — ваш покорный слуга. Я не принимаю анальгетики. Много лет. У меня меньше боли, чем у большинства людей. Боль проходит, если к ней обратиться и сказать ей: «Боль, ты не зло».

ОЗ: Как и когда воспитывать отношение к смерти у детей, и надо ли?

А. Э.: Отношение к смерти является одним из краеугольных камней отношения к жизни. Поэтому воспитывать его, создав систему взглядов на смерть, нужно как можно раньше. Если ребенку нужно знать, что жизнь ценна, прекрасна, настоящий Божий дар, то столь же понятийно равноценным для него должно быть все, что связано со смертью. Нет ли тут опасности, что ребенок в этой ситуации из детского любопытства попытается познать смерть? Думаю, что этого бояться не стоит — как маловероятного. Ребенок как никто другой вытесняет из своего сознания смерть, это нормально. Теоретически дети действительно дальше от смерти, нежели пожилые взрослые. Но, тем не менее, отношение к смерти необходимо и ребенку. Потому что это некая важная сторона отношения к жизни. И не только к человеческой. Убить птичку или задавить котенка — это поступки, сопоставимые с детскими убийствами, о которых сейчас много говорят.

ОЗ: Да, но мы наблюдаем, что человек растет и вступает в какой-то этап, как правило, это подростковый возраст, когда он начинает экспериментировать с болью, со смертью.

А. Э.: Это уже вопрос взаимоотношений взрослых, родителей с детьми или с подростками. Если вы отодвинете начало осмысления феномена смерти детьми и подростками на более поздний период, то вас могут ждать чудовищные сюрпризы. Потому что познание смерти, как и секса, как и вообще всего, произошедшее без вашего внимания, участия и помощи, может катастрофически сказаться на будущем ребенка.

ОЗ: С другой стороны, родитель не может во всем участвовать, у ребенка должен быть собственный опыт.

А. Э.: Собственный опыт должен быть, но есть масса вещей, которые вы должны контролировать. Я полагаю, что смерть и жизнь — это два понятия, которые вряд ли можно давать детям в одинаковых объемах, но давать их придется. Не стоит забывать о незрелости нашего общества, да и всего человечества в целом. Нынешняя массовая культура пронизана смертью и насилием. Возьмите хоть образы ужаса в мультиках и массе фильмов. Если всмотреться в видеоряд, мы увидим, что зарисовки 10—30-летней давности — это образы страха, почерпнутые из измененного сознания психотиков или галлюцинирующих людей. Там есть образ смерти без прикрас, в тех видах, в каких ее рисовали психические больные. Баба Яга, кстати, это не злая старуха в лесу, а просто смерть, таково первичное значение образа Бабы Яги в языческой мифологии. Обратите внимание, как она эволюционировала, во что она превратилась. Над ней начали посмеиваться. Хеллоуин и дурацкие маскарадные костюмы — это попытки как-то адаптироваться к наличию смерти, сосуществовать с ее образом. Готы, эмо — то же самое.

ОЗ: Как вы относитесь к идее бессмертия? Сейчас группа так называемых трансгуманистов работает над изобретением лекарства от смерти.

А. Э.: Это или очень испуганные, или очень лицемерные люди. Есть еще явление пострашнее — креоника, замораживание мозгов или трупов в целом — великолепный способ отъема денег у населения. Юридически безупречный вдобавок. По поводу отношения к мертвому телу я исповедую очень простой подход: мертвое тело — это постбиологический материал, от которого надо избавиться. Слово «хоронить» этимологически означает куда-то прятать, с глаз долой. Все связанное с современным производством человеческих мумий, что, в сущности, есть разновидность деятельности, извините за выражение, таксидермистов, то есть чучельников, — непристойно.


_____________________________________

[1] Александр Эдигер — врач-патологоанатом, фармацевт, звезда телевизионного шоу «Своя игра».

http://magazines.russ.ru/oz/2013/5/25e.html

[Андрей]

«Он думал, что сам может рано умереть». Жена Дадашева рассказала о главном страхе боксера

Жена погибшего российского боксера Максима Дадашева Елизавета рассказала о главном страхе мужа.

«Новость о смерти Максима меня опустошила. Он преследовал свои цели и мечты - никто не готов умирать при таких обстоятельствах. Когда мы выходим на ринг, в первую очередь мы думаем о благосостоянии наших родных и не знаем, каковым будет конец этого всего. Пусть этот великий воин летит высоко. Лишь один Бог знает, что послужило причиной. Я всегда буду уважать тебя, Максим. Покойся с миром».

— Максим когда-нибудь жаловался на здоровье, головные боли?

— Нет, такого не было. Но знаете что… Я теперь часто вспоминаю одну очень странную, мистическую вещь. С 7 лет у Макса болело сердце — от одних мыслей о том, что люди рано умирают. Он мог подскакивать на кровати, хвататься за сердце и говорить об этом. Он думал, что сам может рано умереть — как Мэрилин Монро, Виктор Цой (кстати, он обожал слушать «Кино», в машине были диски только с его песнями), Сергей Бодров-младший, Брюс Ли… Все они уходили на пике славы. Вот вы спрашивали, были ли у мужа кумиры в боксе. Нет. А вот Брюса Ли он просто обожал. И ведь как в итоге получилось: в России было 20 июля, когда Макс впал в кому. Брюс Ли умер 20 июля, и тоже от отека мозга.

Когда Макса не стало, я с мамой сразу вспомнила о его главном страхе. Он ведь и маме моей рассказывал, как ему жаль, что люди уходят рано, что они вообще стареют, умирают. Я пыталась его успокаивать в такие моменты, говорила: «Ну да, люди не вечны, но мы-то с тобой до старости точно доживем». А недавно совсем, в конце марта, он снова запаниковал. Тогда мы были на Гавайях и узнали, что в Лос-Анджелесе застрелили 33-летнего рэпера Nipsey Hussle, прямо напротив его собственного магазина одежды. Макс тогда еще сказал: «Какой кошмар! Он ведь так молод». А через какие-то 4 месяца не стало уже его самого.

— Вы часто об этом страхе с ним разговаривали?

— Мы вообще каждый вечер с ним гуляли, перед сном, и все время болтали, чтобы спать лучше. И об этом говорили, и о многом другом. Ему вообще все было интересно. Особенно его интересовало, есть ли жизнь на других планетах. Астрономию очень любил, изучал с удовольствием. Мы часто во время прогулок рассуждали, какая еще может быть жизнь во Вселенной. И о жизни после смерти говорили. Он, скорее, верил в перерождение, хоть и был мусульманином. Это уже больше буддизм.

Бой 19 июля Дадашева с Сабриэлем Матиасом был остановлен после 11-го раунда. 23 июля 28-летний россиянин скончался в больнице США.

[BDK]

Смерть это просто поломка машины. Нет в этом ничего сакрального. Больше интереса представляет жизнь. Машина нужна чтобы с помощью неё мы получали от жизни то что нам нужно. Когда инструмент сточился или сломался - его просто выбрасывают в корзину и берут другой. Нет смысла носиться с этим и устраивать вокруг этого какую-то трагедию-комедию. Конечно есть смысл использовать инструмент экономно и эффективно, чтобы он прослужил дольше. Но если он рано или поздно заканчивается - всё, дальше с ним возиться не нужно - в корзину, и не тратить на него лишних соплей. Важней работа которую мы делаем при помощи инструментов. А сами по себе инструменты - лишь средство и расходный материал. Не стоит тратить на них все наши чаяния и переживания.

[Андрей]

Реаниматолог Петерис Клява убедился, что есть жизнь после смерти

https://zen.yandex.ru/media/lilit_777/r ... 3fdbec2d6c

... И, возможно, от нас зависит то, какой она будет.

Моя работа реаниматолога – особенная. Она связана с самыми современными технологиями, с последними достижениями науки и с самой мистической стороной человеческого существования – с пребыванием на границе между жизнью и смертью. Я постоянно вижу феномен смерти: был ребенок и была радость – и вот его нет, и осталось ужасное горе. Есть абсолютно технологическая борьба за жизнь: аппараты искусственного дыхания, мониторы, химические препараты – и ты с их помощью делаешь все возможное. И есть нечто неуловимое, эфемерное, непросчитываемое. Кто-то должен по всем показателям выжить – а он уходит. Кто-то выглядит совершенно безнадежным – и остается жить. И я как врач ничего никому не могу гарантировать.

Великая мера незнания

Мы ужасаемся тому, как лечили в 80-е годы – сейчас нам кажется, что врачу надо пойти и застрелиться после таких назначений. А тогда все правильным считалось. И всего ведь тридцать лет минуло, так мало по историческим меркам, но какой невероятный скачок произошел в нашем понимании, что такое инфекция, какова физиология организма. И мы осознаем: через 100 лет наши теперешние передовые достижения покажутся ерундой, а через 500 – мракобесием и полным средневековьем.

Я как врач использую все современные технические средства, чтобы сохранить ребенку жизнь и вернуть ему здоровье. Но я понимаю, как велика мера нашего незнания, и смиряюсь с этим.

Мистики нет. Есть ограниченность невежественного сознания. То, чего мы не понимаем, тоже существует и влияет на нашу жизнь. Я постоянно об этом думал – работа к таким раздумьям располагала. В 90-е годы друзья принесли мне номер журнала Science, в котором ученые писали о том, какие самые важные вопросы стоят перед наукой. Я с большой радостью и с немалым облегчением прочитал список этих вопросов: что такое реальность? что такое сознание? существует ли свободная воля – или все предопределено? есть ли жизнь после смерти? Оказывается, я не одинок в своих поисках – они волнуют и лучшие умы человечества. С тех пор я непрерывно изучаю и сознание, и реальность.

Про несвежую сметану и пищевую цепочку

Помню, я только-только начал работать в детской реанимации, и маленькая девочка у нас умерла оттого, что мама накормила ее прокисшей сметаной. Так банально и так страшно. Несвежая сметана. Понос. Инфекция. Почечная недостаточность. Смерть. Теперь это лечат элементарно. А тогда – не могли.

После ее смерти я поехал на Лесное кладбище на могилу отца. Мой отец был ученый – физик и математик, он работал в Новосибирском академгородке и умер совсем молодым. Я люблю кладбища – там царит покой и умиротворенность. И можно сосредоточиться на главном, ничто не отвлекает.

Я работал недолго, но уже видел столько страданий. И отчаянно, страстно хотел понять, что делает человека живым, что такое – жизнь. Мне была неприятна ее биологическая основа: это же неправильно, что волки едят косуль, кошки ловят мышей, коршуны охотятся за кроликами. Человек ест животных. Люди убивают друг друга ради богатства и материальных ценностей. Как это грубо и невежественно, это же мясорубка, еще Шекспир говорил: «Ад пуст – они все здесь, среди нас!» Зачем все это? Почему бы не устроить мир по-другому?

Я у могилы отца бросал вызов Богу, я кричал и ругался: «Ты что за ерунду сделал? Ладно, люди убивают друг друга, но сама природа построена на пищевой цепочке, когда все друг друга по очереди жрут. И если Бог – это любовь, сострадание, доброта, то почему матрица бытия – это насилие и страдание?»
И много позже я осознал то, про что так хорошо написала Блаватская: «Истина никогда не спустится к нам – мы должны до нее подняться». В моей практике появились мощнейшие моменты, которые показывали то необъяснимое, некий аванс, который выдается нам кем-то или чем-то – и который показывает: мы знаем не все.

Мои коллеги-врачи описывали много клинических случаев, у которых нет научного объяснения. Пока нет. Но это не значит, что – не будет. Ученые из разных областей знаний сотрудничают между собой. Нейробиология изучает взаимосвязь сознания с мозгом и телом. Формируется нейроквантобиология, которая рассматривает возможность того, что источник сознания существует вне тела. Нам, практическим врачам, в подобных изысканиях нет места. Врачи предоставляют ученым феномены, которые те должны изучать.

Вершина айсберга. Про Танечку

Если мы не будем лечить пациентов, многие не выздоровеют. Это очевидно. Но сам момент выздоровления – загадочен. В нем присутствует некая великая тайна.

Эта история случилась давно, когда я еще был молодым врачом. Привезли ночью девочку лет одиннадцати, Танечку, с длинными светлыми косами.

У них дома загорелся телевизор, мгновенно вспыхнули синтетические занавески, девочка надышалась копотью и гарью. Она умирала – лицо серо-синее, дышать не может. Воздух не поступал в легкие, аппарат искусственного дыхания не помогал. Я выхватил трубку, по которой кислород через трахею шел в легкие, думал – проблема в ней, а она чистая, значит, копоть перекрыла бронхи. Сейчас бы ей сразу же провели бронхоскопию и очистили дыхательные пути. В те годы в полвторого ночи бронхоскопию не делали. Я пытался очистить ей бронхи электроотсосом – ничего не получилось. Остановка сердца.

Сорок пять минут мы проводили непрямой массаж сердца при норме в двадцать пять. Отступились. Девочке уже подвязали челюсть и приготовились ее увозить. Я стал писать направление в морг. И вдруг подумал: «А ты заинтубируй ее и промой дыхательные пути раствором соды, чтобы растворить эти сгустки». Я подошел к девочке, проверил реакцию зрачков – широкие, на свет не реагируют, что является косвенным признаком гибели нервных клеток в мозге. Трупные пятна проступают. И нет бы мне на том успокоиться и смириться. Я сделал все наоборот. Я сорвал повязку с подбородка девочки. И провел весь комплекс мер, которые задумал. Из бронхов вышла спрессованная копоть в виде слепка бронхиального дерева, я обрадовался и решил возобновить реанимацию. Чего я ей только не вводил! И сердце девочки заработало. Сам стою и думаю: «Дурак, ты чего старался, она же без мозгов осталась – будет инвалидом всю жизнь!»

Через четыре дня девочка сидела на кровати и ела овсянку. Она улыбалась мне, а мама заплетала ей косы. Как это объяснить? Не знаю!
Нет, ну, конечно, можно сказать, что Клява – это такой офигенный доктор, который возвращает пациентов с того света. Но это будет вранье – у каждого реаниматолога в арсенале есть подобные примеры, когда он делает все возможное и немного больше. И пациент выживает. И ты никогда не понимаешь, отчего выжил именно он, а не те другие, за которых ты тоже бился изо всех сил. У Танечки я видел признаки биологической смерти. Однако сейчас она здоровая взрослая женщина.

Почему повезло именно мне, именно тогда? Не знаю, не знаю, не знаю…

Каждый успешный случай реанимации – это айсберг, и его громадную подводную часть мы не видим.

У Бога нет других рук, кроме наших

Лет восемь назад мальчик неполных трех лет попал в реанимацию с тяжелейшей пневмонией. Он провел 40 дней на аппарате искусственной вентиляции легких и в искусственной коме. На моем дежурстве все жизненные показатели начали падать. Уровень кислорода в крови катастрофически снижался. Аппарат нагнетал в его легкие кислород под самым высоким давлением. Одно легкое не выдержало и лопнуло. Родители были в ужасе. Да, они были в палате, так как имеют право находиться вместе с умирающим, если хотят. Я продренировал пострадавшее легкое. Тут же разорвалось второе. Я понимал, что мозг мальчика начинает страдать от дефицита кислорода. Наступали необратимые изменения. И я сказал родителям: «Это неэтично – задерживать человека в таком состоянии, когда вылечиться невозможно, а можно только продлить агонию». Мама молчала – она была в шоке. А папа упал на колени, он молился Богу и требовал, чтобы я спас его сына: «Ты делай все, что только можно: твои руки сейчас – руки Бога, он захочет – все через тебя даст. Но только через тебя. А ты бросишь – и нет у него рук!» Часто люди в подобном состоянии неадекватны, и мы в реанимации к этому привыкли. Сразу даем лекарства, и они успокаиваются. Но тут было что-то другое. Казалось, будто бы за отцом ребенка стоит кто-то еще, Некто Больший. Знающий. И я вводил мальчику такие дозы препаратов и гормонов, которые в книжках даже не описываются, и говорил себе: «Пусть отец осознает ситуацию, мне главное – выиграть время, чтобы он успокоился». Объяснял себе свои действия с рациональной точки зрения.

Минута прошла, другая, а мальчик не умирал. И вдруг уровень кислорода стал расти. Сам по себе. Ни один академик мира такой исход не спрогнозировал бы. Мальчик не умер в ту ночь. И в следующую – тоже. Потом он «слез» с аппаратуры и пошел в отделение. Потом выписался домой.
Каждый Новый год его папа приезжает в реанимацию с цветами и тортами. Иногда привозит сына. Мальчик растет крепким, с интеллектом у него все порядке. Со здоровьем – тоже, разве что минимальные остаточные изменения в легких на рентгене просматриваются. И все – больше никаких последствий.

Рационально я не могу объяснить, что произошло. Предполагать можно разное, но это не будет наука. Мне словно показали: «Ты думал, что он умрет, – а он выжил».

Зачем нам нужны знания

Я вижу: в нашей жизни есть место для чуда. И чем больше ты знаешь и умеешь, тем больше можешь сделать. Именно твои знания и умения дают возможность этому чуду проявиться в нашем мире.

Не так давно в реанимацию поступил пятилетний мальчик в очень тяжелом состоянии. Было утро. Пятиминутка завершилась. Ночная смена ушла, мы – смена дневная – в отделении пили утренний чай, обсуждали новых пациентов вперемешку с нашими домашними делами. И был такой мощный контраст между бодрой, будничной, полной энергии атмосферой за столом – и отчаянием в реанимационной палате, где дети цеплялись за ускользающую от них жизнь, что я сказал коллегам: «Давайте сконцентрируем ум и визуализируем наше общее желание: как мы переписываем будущее, в котором все дети, которые сейчас на грани, – выздоравливают. Так сильно сконцентрируемся на этой картине, как будто бы каждый из них – твой собственный ребенок. Создадим и увидим то, что хотим, вместо того, что есть». Все замолчали. И пять-семь минут в тишине что-то происходило. А потом вдруг все заговорили, засмеялись разом, словно выдохнули с облечением.

Мальчик выжил. И другие дети активно на поправку в этот день пошли. И я вам скажу, что мы классно всю смену проработали, на подъеме, с полной отдачей. А с другой стороны – неизвестно, как все сложилось бы без визуализации. Я знаю одно: все, кто был за столом, ощутили эту возможность, как и я. Только я ее вслух сформулировал, зато все – легко подхватили. И что-то случилось.

Один человек вполне способен изменить мир или страну. И происходит это по принципу «пирамиды Уолта Диснея». На ее вершине творят пара-тройка гениальных безумцев, чья фантазия не знает границ. Они создают новую реальность из своего вымысла. Под ними находится аналитический сектор – они думают, как это реализовать. Под аналитиками – экономисты, которые подводят под новую реальность материальную базу. И внизу пирамиды – критики, они ищут в новой реальности слабые места, чтобы информация о них поступила наверх и чтобы с ними справились. Критик никогда не должен лично встречаться с фантастом – они «взаимоуничтожаются» при контакте, так как не переносят друг друга. Так создают реальность. Так работал Стив Джобс. В основе всего лежит мысль, идея человека. И она материализуется тем или иным образом.

Множественность миров и пространств

Девочка пятнадцати лет уходила из жизни – шок, поражение многих органов, печень не справлялась, почки отказывали. Рядом с ней находилась ее мама, очень интеллигентная, уже в возрасте. Девочка была ее единственным ребенком. И я сказал маме: «Могу я с вами поговорить – не как врач?» Мы вышли из отделения. И рассказал ей за тридцать минут то, чему учился тридцать лет.

«Можно я с тобой буду «на ты»? На том уровне нет Петериса, нет тебя и меня. Там ты – не мама, и она – не твоя дочь. Все есть ты. Но все и Тот, кто создал этот мир и всех нас. Что есть – «мое»? Ты не родилась, ты не женщина, ты не можешь ничего создать. Есть только Тот – и он все создает. Как говорят буддисты, «нет того, кто смотрит, и того, на кого смотрят, и нет процесса смотрения – все едино». Ты пойми, что ты есть Бог. И она – Бог. Ты своей любовью и состраданием можешь творить в Нем и с Ним новую реальность в другом мире. Когда ты видишь, что она живет и счастлива в другом мире, она действительно живет и счастлива».
Это только крохотная часть того, что я сказал.

Человек, который переживает утрату, находится в запредельном состоянии и способен на сильнейшее иновременное и инопространственное перепрограммирование. Он создает другую реальность для умершего, где тот живет и счастлив. Эту реальность мы называем раем.

Ее дочь умерла. У мамы не было ни одной слезинки. Мама знала: она существует в ином пространстве, где у нее подрастают двое детей, и они вместе катаются на велосипедах. Мама говорит: «Да, рай есть». Она его для дочки сделала.

Все есть мысль. И есть другая Вселенная, где дети всегда выживают, – и все мы рано или поздно оказываемся там и встречаем всех тех, кого любили здесь, на этой земле.

Записала Галина Панц-Зайцева

О Петерисе Клява:

Родился в 1964 году. Окончил педиатрический факультет Рижского медицинского института. Получил специальность анестезиолога-реаниматолога. Более тридцати лет работает врачом-реаниматологом в Рижской детской клинической университетской больнице. С 1985 года изучает глобальные вопросы, касающиеся жизни и смерти, внетелесного опыта и развития человека. Выступает с лекциями, ведет семинары и ритриты. Женат.

[Андрей]

Астральные путешествия реаниматолога Петериса Клявы и его пациентов

https://zen.yandex.ru/media/lilit_777/a ... 2d1616227e